(no subject)
Jan. 20th, 2010 11:31 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
francis_drake Так случилось, что впервые об Александре Моисеевиче Пятигорском (а от него — о том, что думать, оказывается, даже ещё интереснее, чем ожидалось, и что философия — это про думать) я узнал где-то в 2007-м, на его «презентации» книги «Что такое политическая философия». Весна была весенней, снег спал, а мелкий и вроде бы бесцветный дождь выкрашивал Тверскую теми характерными для ранней весны цветами, какие встречают обычно в середине и под конец осени. В единственном зале «Фаланстера», заполненном стульями со слушателями, чуть дальше середины площадки сидел человек, спрашивать о возрасте которого было бы так же бессмысленно, как спрашивать о степени знания русского языка произвольным негром: его просто не было. (Определение «человек без возраста» не выходит за рамки категории возраста, а Пятигорский к этой категории не относился.) Не может быть никаких сомнений, что двадцать, тридцать, шестьдесят лет назад он почти такой же, с идентичной мимикой и сходной пластикой, с его божественными интонациями и жестами, — назначение которых ясно, но его мы здесь касаться не будем, — курил и говорил где-нибудь в «курилке» Ленинской библиотеки. Вот и тогда, ранней весной 2007, — он курил, смотрел, ходил по залу, размахивал руками — и говорил, — много, красиво и жутко интересно. А вот что говорил — я так и не понял.
Потом была любезно подписанная им книга, собственно, «Что такое политическая философия» — тоже занятная, но совершенно тёмная. Там впервые, кажется, из опубликованного в бумажном виде, [представлены и] охарактеризованы четыре столпа политической рефлексии двадцатого века в его представлении — абсолютная власть, абсолютное государство, абсолютная революция и абсолютная война, — и после этой книги первое впечатление от Пятигорского выкристаллизовалось в конкретную формулу: он разобрался в чём-то важном и очень хотел, чтобы другие тоже в этом разобрались, но разрыв оказался слишком велик, чтобы это знание можно было так вот просто пересказать ясно. Это же впечатление подтверждается [всеми, но ]немногочисленными, увы, видеозаписями разговоров с ним: его уровень абстракции и отрыв от элементарных (т.е. инструментальных) фактов не позволяют навести никакой хорошо понятный всем сторонам диалог с публикой. Ему задают вопросы, которые (как мне показалось) совершенно не лежат на его уровне и в его сфере, а он принимает их как должные и отвечает так же. Такой способ реагирования — надёжный признак разумности; точно его же станет использовать великий тополог, отвечая на вопрос «как мне причесать ежа?» — абсолютно по делу, но непонятно и на другом уровне. Для более-менее его уровня и написана книга «Что такое политическая философия» — в ней, наверное, можно разобраться, но для человека неподготовленного это чрезвычайно трудная задача.
А желчную рецензию некоего Ильи Смирнова в журнале «Скепсис» я читал, но по разным причинам ею не проникся. Чтимый автор, «историк и публицист, ученик знаменитого специалиста по русскому средневековью В.Б.Кобрина, рецензент гуманитарной (прежде всего исторической) литературы на радиостанции «Свобода»», — насколько адекватный, я так и не смог выяснить, — выдёргивает частные цитаты и громит их поодиночке, будто они зефиры и амуры, но не говорит ничего про целое, — или, быть может, я не нашёл, — не понимает, что ли? Ну да, неудивительно. Но не пишет ведь, что не понимает, — неудобно как-то.
Насколько серьёзно нужно воспринимать поданное таким едким образом мнение — не представляю, но только хочу заметить, что во всех рекомендованных мне статьях историков про неадекватность труде Фоменко (то есть в статьях, громящих совершенную бессмыслицу) помимо частностей указано и на общее, если можно так выразиться. То есть опыт подсказывает, что серьёзные люди атакуют по всему фронту, а не где придётся, и тогда атаки их становится трудно отличать от пеара и провокации.
Не будучи в силах понятно объяснить открытое им (и, возможно, не обладая особым желанием это делать), Пятигорский зато побуждает садиться и самостоятельно разбираться — даже не важно, в чём, — но, например, таки в его науке политической философии. Насколько она соотносится с философией в том виде, в каком та представляется современным дипломированным философам, — непонятно, — но, во всяком случае, во многим она обязана феноменологии Гуссерля и — независимо — той сумме представлений о философии, какие собрались на кухнях домов по Большому Обыденскому переулку и рядом в тридцатые в разговорах «старших». Еретики от истории редко (как видится) вырастают в семьях историков, как и авторы простых доказательств теоремы Ферма редко выходят из семей математиков [живыми]. Это самая близкая к показной объективности мысль, какую я мог бы предложить в защиту Пятигорского, здравость чьих представлений неспециалисты при мне [неспециалисте] несколько раз ставили под сомнение.
Тех, чей язык мы пока не можем понять в силу нашей отсталости [в их области, — ремарка для имперфекционистов] и ничего другого, остаётся воспринимать единственным образом: полагать для них хорошим успех в их исследованиях и плохим — неуспех, пожелать им успеха, а самим, по желанию, медленно и скрупулёзно разбираться в их языке, пока он не станет достаточно понятным. Ну или не разбираться, — и ну или не воспринимать. Как сказал однажды по этому поводу сам Александр Моисеевич — «я обращаюсь к человеку, который мыслит. А к тому, кто не мыслит, я не обращаюсь».
Потом была любезно подписанная им книга, собственно, «Что такое политическая философия» — тоже занятная, но совершенно тёмная. Там впервые, кажется, из опубликованного в бумажном виде, [представлены и] охарактеризованы четыре столпа политической рефлексии двадцатого века в его представлении — абсолютная власть, абсолютное государство, абсолютная революция и абсолютная война, — и после этой книги первое впечатление от Пятигорского выкристаллизовалось в конкретную формулу: он разобрался в чём-то важном и очень хотел, чтобы другие тоже в этом разобрались, но разрыв оказался слишком велик, чтобы это знание можно было так вот просто пересказать ясно. Это же впечатление подтверждается [всеми, но ]немногочисленными, увы, видеозаписями разговоров с ним: его уровень абстракции и отрыв от элементарных (т.е. инструментальных) фактов не позволяют навести никакой хорошо понятный всем сторонам диалог с публикой. Ему задают вопросы, которые (как мне показалось) совершенно не лежат на его уровне и в его сфере, а он принимает их как должные и отвечает так же. Такой способ реагирования — надёжный признак разумности; точно его же станет использовать великий тополог, отвечая на вопрос «как мне причесать ежа?» — абсолютно по делу, но непонятно и на другом уровне. Для более-менее его уровня и написана книга «Что такое политическая философия» — в ней, наверное, можно разобраться, но для человека неподготовленного это чрезвычайно трудная задача.
А желчную рецензию некоего Ильи Смирнова в журнале «Скепсис» я читал, но по разным причинам ею не проникся. Чтимый автор, «историк и публицист, ученик знаменитого специалиста по русскому средневековью В.Б.Кобрина, рецензент гуманитарной (прежде всего исторической) литературы на радиостанции «Свобода»», — насколько адекватный, я так и не смог выяснить, — выдёргивает частные цитаты и громит их поодиночке, будто они зефиры и амуры, но не говорит ничего про целое, — или, быть может, я не нашёл, — не понимает, что ли? Ну да, неудивительно. Но не пишет ведь, что не понимает, — неудобно как-то.
Насколько серьёзно нужно воспринимать поданное таким едким образом мнение — не представляю, но только хочу заметить, что во всех рекомендованных мне статьях историков про неадекватность труде Фоменко (то есть в статьях, громящих совершенную бессмыслицу) помимо частностей указано и на общее, если можно так выразиться. То есть опыт подсказывает, что серьёзные люди атакуют по всему фронту, а не где придётся, и тогда атаки их становится трудно отличать от пеара и провокации.
Не будучи в силах понятно объяснить открытое им (и, возможно, не обладая особым желанием это делать), Пятигорский зато побуждает садиться и самостоятельно разбираться — даже не важно, в чём, — но, например, таки в его науке политической философии. Насколько она соотносится с философией в том виде, в каком та представляется современным дипломированным философам, — непонятно, — но, во всяком случае, во многим она обязана феноменологии Гуссерля и — независимо — той сумме представлений о философии, какие собрались на кухнях домов по Большому Обыденскому переулку и рядом в тридцатые в разговорах «старших». Еретики от истории редко (как видится) вырастают в семьях историков, как и авторы простых доказательств теоремы Ферма редко выходят из семей математиков [живыми]. Это самая близкая к показной объективности мысль, какую я мог бы предложить в защиту Пятигорского, здравость чьих представлений неспециалисты при мне [неспециалисте] несколько раз ставили под сомнение.
Тех, чей язык мы пока не можем понять в силу нашей отсталости [в их области, — ремарка для имперфекционистов] и ничего другого, остаётся воспринимать единственным образом: полагать для них хорошим успех в их исследованиях и плохим — неуспех, пожелать им успеха, а самим, по желанию, медленно и скрупулёзно разбираться в их языке, пока он не станет достаточно понятным. Ну или не разбираться, — и ну или не воспринимать. Как сказал однажды по этому поводу сам Александр Моисеевич — «я обращаюсь к человеку, который мыслит. А к тому, кто не мыслит, я не обращаюсь».
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2010-01-21 10:54 am (UTC)no subject
Date: 2010-01-22 03:50 pm (UTC)